Виктория Иноземцева
Материя
Бабушка расстилала материю, облака
расходились по воздуху, и её рука
щупала ножницами неведомые края
первозданной материи, безраздельного бытия.
Поможи-Боже-Господи --
молитва была короткою, у межи
спинки и переда, подола и рукава
проступали розы байковые, прорастала в корни трава,
мир был беден не краски, чувства, цвета, слова.
Бабушка была господом, когда отрывала нужную
нитку, — рукав походил на южную
америку, зауженный снизу, по карнизу
бегал ветреный зайчик, убранство латая окон,
пространство было соткано из волокон
прямых и грубых нитей, сетей гардинных,
единых узором своим, сквозь какой проступала взорам
живая картина мира в оконной раме,
мимо, дворами проходила жизнь, бабушка все латала
мир, по-прежнему не хватало
жизни самой — для жизни.
Бог раскроил материю и собрал на живую нить.
Уже ничего не выдумать, не изменить.
Стрекочет зингер, в железной руке игла,
рубец протыкая, по старому шву легла.
Сколько порванных генов, непрожитых сыновей,
затруженых пальцев, проколотых до кровей,
белых, запутанных в кружева
линий, и память ещё жива --
а там уже перелицовка, порка,
житье-мытье-половая-уборка
цветастой тряпкой, распластанной над циновкой,
она ещё помнит себя обновкой.
Но жизнь, — она была, напускала шёлку,
на лиф прилаживала дешёвку --
железную брошку, в контексте времени золотую,
и завитую челку глаза палили зелёным ядом,
и те, кто были рядом, стояли рядом,
но чуть поодаль,
не мешая обряду примерки.